Лирический герой входит в «темные храмы», совершает там обряд, ждет Прекрасную Даму, но видит лишь ее образ, «лишь сон о ней».
О, я привык к этим ризам
Величавой Вечной Жены!
Высоко бегут по карнизам
Улыбки, сказки и сны.
Он не слышит ни вздохов, ни речей, но верит, что рядом с ним Она.
Скифы
Мильоны — вас. Нас — тьмы, и тьмы, и тьмы.
Попробуйте, сразитесь с нами!
Да, скифы — мы! Да, азиаты — мы,
С раскосыми и жадными очами!
Скифы «держали щит» между двумя враждующими расами Европы и Монголии. Сотни лет враги ждали удобного момента для нападения. И вот это время наступило. Теперь «каждый день обиды множит». Звучит призыв к старому миру, который пока еще не погиб: «Остановись, премудрый как Эдип, / Пред Сфинксом с древнею загадкой!» Сфинкс — это Россия. Она, «ликуя и скорбя» глядит в тебя «и с ненавистью, и с любовью». Любить так, как любят скифы, давно уже не может никто, и помнят они тоже все. Они призывают прийти к ним от «ужасов войны» в «мирные объятья», пока еще не поздно, спрятать меч в ножны, стать братьями. В противном случае они также вероломно поступят — перестанут быть щитом от Европы.
В последний раз — опомнись, старый мир!
На братский пир труда и мира,
В последний раз на светлый братский пир
Сзывает варварская лира!
Двенадцать
1
Черный вечер.
Белый снег.
Ветер, ветер!
На ногах не стоит человек.
Ветер, ветер —
На всем божьем свете!
Ветер, снег, под которым лед, — прохожие передвигаются с трудом. От здания к зданию протянут плакат с надписью: «Вся власть Учредительному Собранию!»
Видя, какой огромный лоскут использовали на плакат, старушка «убивается — плачет»: эту ткань можно было использовать для одежды ребятишкам.
На перекрестке стоит буржуй, спрятав нос в воротник. Некто с длинными волосами говорит, что погибла Россия. Это, очевидно, писатель. Здесь же и «долгополый» — поп. Он невесел, хотя раньше «брюхом шел вперед».
Одна барыня в каракуле жалуется другой: «Уж мы плакали, плакали». Поскользнулась, упала. Ветер доносит слова проституток о том, что у них было собрание, что постановили: «На время — десять, на ночь — двадцать пять... / ... И меньше — ни с кого не брать...»
Мы на горе всем буржуям
Мировой пожар раздуем,
Мировой пожар в крови —
Господи, благослови!
4
Ванька с Катькой мчатся в пролетке. Ванька «в шинелишке солдатской / С физиономией дурацкой», крутит ус, обнимает Катьку.
5
У Кати на шее не зажил ножевой шрам, под грудью свежа царапина.
Раньше она ходила в кружевном белье, «с офицерами блудила».
Гетры серые носила,
Шоколад Миньон жрала.
С юнкерьем гулять ходила —
С солдатьем теперь пошла?
6
Двенадцать нападают на Ваньку и Катьку. Стреляют за то, что Ванька гуляет «с девочкой чужой». Но «подлец» убежал, а Катька осталась лежать на снегу с простреленной головой.
7
По-прежнему двенадцать идут дальше, только у убившего Катьку Петрухи «не видать совсем лица», он никак не оправится от случившегося. Он признается товарищам в том, что любил «эту девку».
Товарищи ругают Петруху, заставляют его взять себя в руки.
Он прислушивается к их словам.
Эх, эх!
Позабавиться не грех!
Запирайти етажи,
Нынче будут грабежи!
Отмыкайте погреба —
Гуляет нынче голытьба!
8
Ох ты, горе-горькое!
Скука скучная,
Смертная!
Ужь я времянке
Проведу, проведу...
Ужь я темячко
Почешу, почешу...
Ужь я семячки
Полущу, полущу...
Ужь я ножичком
Полосну, полосну!..
Ты лети, буржуй, воробышком!
Выпью кровушку
За зазнобушку,
Чернобровушку...
Упокой, господи, душу рабы твоея...
Скучно!
9
Уже не слышно «шуму городского», городового нет — «Гуляй, ребята, без вина!» Только на перекрестке стоит буржуй, а рядом с ним жмется паршивый пес:
Стоит буржуй, как пес голодный,
Стоит безмолвный, как вопрос.
И старый мир, как пес безродный,
Стоит за ним, поджавши хвост.
10
Разыгралась вьюга так, что совсем ничего не стало видно. Петруха стал вспоминать о Боге, на что услышал от товарищей:
— Петька! Эй, не завирайся!
От чего тебя упас
Золотой иконостас?
Бессознательный ты, право,
Рассуди, подумай здраво ...
И как можно вспоминать о Боге, если руки в крови?
Шаг держи революцьонный!
Близок враг неугомонный!
Вперед, вперед, вперед,
Рабочий народ!
11
... И идут без имени святого
Все двенадцать — вдаль.
— Отвяжись ты, шелудивый,
Я штыком пощекочу!
Старый мир, как пес паршивый,
Провались — поколочу!
Идущим все время кажется, что кто-то прячется за домами. Они угрожают, что будут стрелять. Но никого нет — «только эхо / Откликается в домах...».
Трах-тах-тах!
Трах-тах-тах!
... Так идут державным шагом —
Позади — голодный пес.
Впереди — с кровавым флагом,
И за вьюгой неведим,
И от пули невредим,
Нежной поступью надвьюжной,
Снежной россыпью жемчужной,
В белом венчике из роз —
Впереди — Исус Христос.
Многоплановость художественного мира поэмы А. Блока «Двенадцать»
Поэма «Двенадцать» стала новой и высшей ступенью творческого пути Блока. Сам поэт писал: «... поэма написана в ту исключительную и всегда короткую пору, когда проносящийся революционный циклон производит бурю во всех морях — природы, жизни и искусства». Блок понял и принял Октябрьскую революцию как стихийный, неудержимый «мировой пожар», в очистительном огне которого должен сгореть без остатка весь старый мир.
Перемены в жизни общества, которые принесла революция, «Двенадцать» передает многопланово. Во-первых, действие поэмы сопровождает разгул стихии в природе — ветер, дующий в начале поэмы, в конце действия превращается в пургу. Во-вторых, разгул стихии коснулся представителей старого мира: стихия сметает на своем пути старую цивилизацию, весь старый мир. Анархический характер поступков «двенадцати» и их идеология также определены разгулявшейся стихией революции на протяжении всей поэмы. Другая сторона поэмы — это ее антихристианская направленность. «Двенадцать» идут без креста, без святого имени, совершая преступления (с точки зрения морали старого мира).
И, наконец, о «буре» в «море искусства», т. е. о художественном новаторстве «Двенадцати». Отдавшись до конца «стихии», поэт сумел отразить в поэме ту «музыку», которая звучала и вокруг него, и в нем самом. Это отразилось в ритмическом, лексическом и жанровом многоголосии поэмы. В произведении звучат интонации марша, городского романса, частушки, революционной и народной песни, лозунговых призывов. И все это настолько органично слилось в единое целое, что Блок в день завершения поэмы, 29 января 1918 г., дерзнул пометить в своей записной книжке: «Сегодня я — гений».
