«Сжала руки под темной вуалью...»
(Из сборника «Вечер»)
Сжала руки под темной вуалью...
«Отчего ты сегодня бледна?»
— Оттого, что я терпкой печалью
Напоила его допьяна.
Стихотворение передает любовную драму. Слова героини настолько ранили героя, что из дома «Он вышел шатаясь, // искривился мучительно рот...». Она бежит за ним вслед, но исправить уже ничего нельзя.
Задыхаясь, я крикнула: «Шутка
Все, что было. Уйдешь, я умру».
Улыбнулся спокойно и жутко
И сказал мне: «Не стой на ветру».
Песня последней встречи
(Из сборника «Вечер»)
Лирическая героиня показана в минуту глубокого душевного волнения, связанного с любовными переживаниями, — ее грудь «беспомощно холодела», но при этом внешне она старается сохранять спокойствие — ее шаги легки.
Глубокое замешательство передает движение героини — она надевает на правую руку «перчатку с левой руки». Состояние природы созвучно душевным переживаниям героини — в шелесте клена ей слышатся жалоба на судьбу и просьба умереть вместе с ним.
Это песня последней встречи.
Я взглянула на темный дом.
Только в спальне горели свечи
Равнодушно-желтым огнем.
«Перед весной бывают дни такие...»
(Из сборника «Белая стая»)
Лирическая героиня говорит о том, что бывают такие дни перед началом весны, что ощущаешь подъем и в природе, и в собственной душе. Мировосприятие человека меняется, на все вокруг он смотрит по-новому:
И легкости своей дивится тело,
И дома своего не узнаешь,
А песню ту, что прежде надоела,
Как новую, с волнением поешь.
«Мне голос был. Он звал утешно...»
(Из сборника «Белая стая»)
Лирическая героиня говорит о том, что ей «голос был». Он призывал ее покинуть свою родину, свой «край глухой и грешный» навсегда. Он обещает ей новую жизнь:
Я кровь от рук твоих отмою,
Из сердца выну черный стыд,
Я новым именем покрою
Боль поражений и обид.
Но у нее свои собственные непоколебимые убеждения:
Но равнодушно и спокойно
Руками я замкнула слух,
Чтоб этой речью недостойной
Не осквернился скорбный дух.
«Заплаканная осень, как вдова...»
(Из книги «Anno domini»)
Заплаканная осень, как вдова
В одеждах черных, все слова туманит...
Перебирая мужнины слова,
Она рыдать не перестанет.
Так будет до тех пор, пока не переменится жизнь, пока «тишайший снег» не покроет ее, «скорбную и усталую». Автор говорит о том, что отдать можно и жизнь за «забвенье боли и забвенье нег».
«Не с теми я, кто бросил землю...»
(Из книги «Anno domini»)
С негодованием и презрением лирическая героиня Ахматовой говорит о тех, «кто бросил землю», т. е. эмигрировал после революции.
Эти люди — добровольные изгнанники — жалки, они лишили себя самого дорогого — родной страны.
А здесь, в глухом чаду пожара
Остаток юности губя,
Мы ни единого удара
Не отклонили от себя.
И знает, что в оценке поздней
Оправдан будет каждый час...
Но в мире нет людей бесслезней,
Надменнее и проще нас.
«Мне ни к чему одические рати...»
(Из книги «Тайны ремесла»)
Автор говорит о том, как создаются стихи, о своем отношении к поэтическому творчеству.
Она утверждает, что ей не нужны «одические рати», что в стихах все должно быть «некстати», не «так, как у людей».
Когда б вы знали, из какого сора
Растут стихи, не ведая стыда,
Как желтый одуванчик у забора,
Как лопухи и лебеда.
На рождение стихотворения может повлиять любая мелочь — «сердитый окрик, дегтя запах свежий», «таинственная плесень на стене», и неожиданно рождаются лирические строки.
Муза
(Из «Седьмой книги»)
Для поэта явление Музы иногда становится мучительным. Она иной раз становится «обузой». Автор не согласна с утверждением, что Муза — «божественный лепет»:
Жестче, чем лихорадка, оттреплет,
И опять весь год ни гу-гу.
Мужество
(Из «Седьмой книги»)
Стихотворение проникнуто духом патриотизма. Лирическая героиня говорит о том, что каждый человек сейчас знает, что «лежит на весах».
Она утверждает, что наступил тот самый час — «час мужества».
Не страшно под пулями мертвыми лечь,
Не горько остаться без крова,
И мы сохраним тебя, русская речь,
Великое русское слово.
Свободным и чистым тебя пронесем,
И внукам дадим, и от плена спасем
Навеки.
«Приморский сонет»
(Из «Седьмой книги»)
Здесь все меня переживет,
Все, даже ветхие скворешни
И этот воздух, воздух вешний,
Морской свершивший перелет.
Лирическая героиня говорит о том, что чувствует приближение конца жизни, и эта зовущая дорога в небытие кажется ей «нетрудной».
Там средь стволов еще светлее,
И все похоже на аллею
У царскосельского пруда.
«Родная земля»
(Из «Седьмой книги»)
Родную землю не носят в «заветных ладанках», о ней не сочиняют «стихи навзрыд», она не кажется «обетованным раем».
В собственной душе не делают из родной земли предмет «купли-продажи».
Даже когда трудно в жизни, о родной земле не вспоминают.
Да, для нас это грязь на калошах,
Да, для нас это хруст на зубах.
И мы мелем, и месим, и крошим
Тот ни в чем не замешанный прах.
Но ложимся в нее и становимся ею,
Оттого и зовем так свободно — своею.
Реквием
Во вступлении к поэме поэтесса говорит о своей общности с соотечественниками.
Нет, и не под чуждым небосводом,
И не под защитой чуждых крыл, —
Я была тогда с моим народом,
Там, где мой народ, к несчастью, был.
Автор предваряет стихотворный текст прозаическими строками.
Это придает произведению еще большую достоверность.
Вместо предисловия
В страшные годы ежовщины я провела семнадцать месяцев в тюремных очередях в Ленинграде. Как-то раз кто-то «опознал» меня. Тогда стоящая за мной женщина, которая, конечно, никогда не слыхала моего имени, очнулась от свойственного нам всем оцепенения и спросила меня на ухо (там все говорили шепотом):
— А это вы можете описать?
И я сказала:
— Могу.
Тогда что-то вроде улыбки скользнуло по тому, что некогда было ее лицом.
1 апреля 1957, Ленинград
Посвящение
Ахматова начинает поэму посвящением, описывающим страшное горе, постигшее ее Отечество:
Перед этим горем гнутся горы,
Не течет великая река...
Однако тот режим, который царит в ее стране, невозможно сокрушить даже ценой таких страданий:
Но крепки тюремные затворы,
А за ними «каторжные норы»
И смертельная тоска.
Для кого-то веет ветер свежий,
Для кого-то нежится закат —
Мы не знаем, мы повсюду те же,
Слышим лишь ключей постылый скрежет
Да шаги тяжелые солдат.
Поэтесса вспоминает, как женщины теряли надежду на спасение своих любимых и близких:
Подымались как к обедне ранней,
По столице одичалой шли,
Там встречались, мертвых бездыханной,
Солнце ниже, и Нева туманней,
А надежда все поет вдали.
Приговор... И сразу слезы хлынут,
Ото всех уже отделена,
Словно с болью жизнь из сердца вынут,
Словно грубо навзничь опрокинут,
Но идет... Шатается... Одна...
Ахматова вспоминает тех, кто разделял ее тяжелую долю, тех, кому она посвящает свою поэму:
Где теперь невольные подруги
Двух моих осатанелых лет?
Что им чудится в сибирской вьюге,
Что мерещится им в лунном круге?
Им я шлю прощальный свой привет.
Март 1940
Вступление
Для поэтессы время, которое она описывает, было самой страшной эпохой:
Это было, когда улыбался
Только мертвый, спокойствию рад.
И ненужным привеском качался
Возле тюрем своих Ленинград.
И когда, обезумев от муки,
Шли уже осужденных полки,
И короткую песню разлуки
Паровозные пели гудки,
Звезды смерти стояли над нами,
И безвинная корчилась Русь
Под кровавыми сапогами
И под шинами черных марусь.
1
Лирическая героиня с щемящей тоской описывает, как уводили на рассвете ее любимого. Читателю пока неясно, о ком именно идет речь — о муже, сыне, отце или ком-то другом:
Уводили тебя на рассвете,
За тобой, как на выносе, шла,
В темной горнице плакали дети,
У божницы свеча оплыла.
На губах твоих холод иконки,
Смертный пот на челе... Не забыть!
Буду я, как стрелецкие женки,
Под кремлевскими башнями выть.
[Ноябрь] 1935, Москва
Читатель понимает, что у героини отняли самого родного, близкого человека, жизнь без которого для нее невыносима.
2
Женщина, у которой отняли мужа и сына — двух единственных любимых людей, осталась совершенно одна:
Тихо льется тихий Дон,
Желтый месяц входит в дом.
Входит в шапке набекрень,
Видит желтый месяц тень.
Эта женщина больна,
Эта женщина одна.
Муж в могиле, сын в тюрьме,
Помолитесь обо мне.
Страдания героини настолько велики, что кажутся ей нереальными:
Нет, это не я, это кто-то другой страдает.
Я бы так не могла, а то, что случилось,
Пусть черные сукна покроют,
И пусть унесут фонари...
Ночь.
1939
4
Далее лирическая героиня вспоминает себя юной безмятежной девушкой, всегда веселой и жизнерадостной:
Показать бы тебе, насмешнице
И любимице всех друзей,
Царскосельской веселой грешнице,
Что случится с жизнью твоей...
То, какая роль отведена героине сейчас, ввергает ее в отчаянье:
Как трехсотая, с передачею,
Под Крестами будешь стоять
И своею слезою горячею
Новогодний лед прожигать.
Там тюремный тополь качается,
И ни звука — а сколько там
Неповинных жизней кончается...
1938
5
Горе и отчаяние помутило героине разум:
Семнадцать месяцев кричу,
Зову тебя домой,
Кидалась в ноги палачу,
Ты сын и ужас мой.
Все перепуталось навек,
И мне не разобрать
Теперь, кто зверь, кто человек,
И долго ль казни ждать.
И только пыльные цветы,
И звон кадильный, и следы
Куда-то в никуда.
И прямо мне в глаза глядит
И скорой гибелью грозит
Огромная звезда.
1939
6
Героиня обращается к своему сыну, находящемуся в застенках:
Легкие летят недели,
Что случилось, не пойму.
Как тебе, сынок, в тюрьму
Ночи белые глядели,
Как они опять глядят
Ястребиным жарким оком,
О твоем кресте высоком
И о смерти говорят.
Весна 1939
7
Приговор
Казалось, что лирическая героиня выстрадала уже все, что только возможно. Но это не так. Приговор — «каменное слово» — стал последней каплей в чаше ее страданий:
И упало каменное слово
На мою еще живую грудь.
Ничего, ведь я была готова,
Справлюсь с этим как-нибудь.
У меня сегодня много дела:
Надо память до конца убить,
Надо, чтоб душа окаменела,
Надо снова научиться жить.
А не то... Горячий шелест лета,
Словно праздник за моим окном.
Я давно предчувствовала этот
Светлый день и опустелый дом.
Героиня вынесла уже столько боли, что теперь душа ее словно окаменела.
[22 июня] 1939, Фонтанный дом
8
К смерти
Жизнь становится настолько невыносимой, что лирическая героиня все чаще обращается мыслями к смерти, которая кажется ей избавлением:
Ты все равно придешь — зачем же не теперь?
Я жду тебя — мне очень трудно.
Я потушила свет и отворила дверь
Тебе, такой простой и чудной.
Героиня ждет смерти, призывает ее в каком угодно обличье:
Прими для этого какой угодно вид,
Ворвись отравленным снарядом
Иль с гирькой подкрадись, как опытный бандит,
Иль отрави тифозным чадом.
Иль сказочкой, придуманной тобой
И всем до тошноты знакомой, —
Чтоб я увидела верх шапки голубой
И бледного от страха управдома.
Мне все равно теперь. Клубится Енисей,
Звезда Полярная сияет.
И синий блеск возлюбленных очей
Последний ужас застилает.
19 августа 1939, Фонтанный дом
9
Но вместо смерти героиню постепенно обволакивает безумие.
Уже безумие крылом
Души накрыло половину,
И поит огненным вином
И манит в черную долину.
Страдающая женщина чувствует, что неспособна противостоять ему:
И поняла я, что ему
Должна я уступить победу,
Прислушиваясь к своему
Уже как бы чужому бреду.
Накрывающее героиню безумие равносильно смерти. Оно также не даст возможности унести с собой хоть что-то, дорогое сердцу героини:
И не позволит ничего
Оно мне унести с собою
(Как ни упрашивай его
И как ни докучай мольбою):
Ни сына страшные глаза —
Окаменелое страданье,
Ни день, когда пришла гроза,
Ни час тюремного свиданья,
Ни милую прохладу рук,
Ни лип взволнованные тени,
Ни отдаленный легкий звук —
Слова последних утешений.
4 мая 1940, Фонтанный дом
10
Распятие
Читатель понимает, что единственный выход для обезумевшей от горя женщины — обращение к религии. Лишь в ней она еще способна черпать силы для существования.
Не рыдай Мене, Мати,
во гробе зрящия.
Хор ангелов великий час восславил,
И небеса расплавились в огне.
Отцу сказал: «Почто Меня оставил!»
А матери: «О, не рыдай Мене...»
1938
Героиня обращается к образу Христа, подобно которому страдает ее безвинный сын. Она обращает читательский взор к матери Христа, которая также была свидетельницей его страданий:
Магдалина билась и рыдала,
Ученик любимый каменел,
А туда, где молча Мать стояла,
Так никто взглянуть и не посмел.
Горе матери настолько свято, что никто не смеет осквернить ее даже взглядом.
1940, Фонтанный дом
Эпилог
I
Автор поэмы снова обращается к другим женщинам-мученицам, которые несли один с ней крест. Сколь ни велико ее горе, она ни на минуту не забывает, что не одна принимает страдание.
Узнала я, как опадают лица,
Как из-под век выглядывает страх,
Как клинописи жесткие страницы
Страдание выводит на щеках,
Как локоны из пепельных и черных
Серебряными делаются вдруг,
Улыбка вянет на губах покорных,
И в сухоньком смешке дрожит испуг.
Автор признается в том, что молится не только о себе, не только о своем личном избавлении:
И я молюсь не о себе одной,
А обо всех, кто там стоял со мною,
И в лютый холод, и в июльский зной
Под красною ослепшею стеною.
II
Автор поэмы разворачивает перед читателем вереницу женщин, которым досталась в жизни та же доля, что и ей.
Опять поминальный приблизился час.
Я вижу, я слышу, я чувствую вас:
И ту, что едва до окна довели,
И ту, что родимой не топчет земли,
И ту, что, красивой тряхнув головой,
Сказала: «Сюда прихожу, как домой».
Она не хочет забыть ни одной из своих подруг по несчастью:
Хотелось бы всех поименно назвать,
Да отняли список, и негде узнать.
Для них соткала я широкий покров
Из бедных, у них же подслушанных слов.
О них вспоминаю всегда и везде,
О них не забуду и в новой беде,
И если зажмут мой измученный рот,
Которым кричит стомильонный народ,
Пусть так же они поминают меня
В канун моего поминального дня.
Страдания разрушали жизнь поэтессы, ее душу, однако больше всего она боится забыть о них, поскольку именно эти страдания очистили ее, «освятили», дали ей право на подобную щемящую исповедь.
А если когда-нибудь в этой стране
Воздвигнуть задумают памятник мне,
Согласье на это даю торжество,
Но только с условьем — не ставить его
Ни около моря, где я родилась:
Последняя с морем разорвана связь,
Ни в царском саду у заветного пня,
Где тень безутешная ищет меня,
А здесь, где стояла я триста часов
И где для меня не открыли засов.
Героиня стремится не забывать о долгих мучительных часах, проведенных в тягостном ожидании, о «черных марусях» — символах страшного режима, о горе и отчаянье других людей:
Затем, что и в смерти блаженной боюсь
Забыть громыхание черных марусь,
Забыть, как постылая хлопала дверь
И выла старуха, как раненый зверь.
И пусть с неподвижных и бронзовых век
Как слезы, струится подтаявший снег,
И голубь тюремный пусть гулит вдали,
И тихо идут по Неве корабли.
Творческий путь А. Ахматовой
Уже первый лирический сборник Ахматовой «Вечер» определил принадлежность автора к определенной школе — к акмеизму. «Четки» — следующая книга Ахматовой, она принесла Ахматовой популярность. «Четки» продолжали лирический «сюжет» «Вечера».
Вокруг стихов обоих сборников создавался автобиографический ореол, что позволяло видеть в них лирический дневник. Новый сборник показывал, что развитие Ахматовой как поэта идет в постижении нюансов психологических мотивировок, в чуткости к движениям души. Это качество ее поэзии с годами усиливалось. В следующем сборнике — «Белой стае» — появились новые интонации скорбной торжественности, молитвенности.
После Октябрьской революции Ахматова не покинула родину, она осталась в «своем краю глухом и грешном». В стихотворениях этих лет (сборники «Подорожник» и «Anno Domini МСМХХ1») скорбь о судьбе родной страны сливается с темой отрешенности от суетности мира, мотивы «великой земной любви» окрашиваются настроениями мистического ожидания «жениха».
В трагические годы сталинских репрессий Ахматова разделила судьбу многих своих соотечественников, пережив арест сына, мужа, гибель друзей, свое отлучение от литературы партийным постановлением.
Произведения Ахматовой этого периода — поэма «Реквием» и произведения последующих военных лет — свидетельствовали о способности поэта не отделять переживание личной трагедии от понимания катастрофичности самой истории. Ахматова застала блокаду, она видела первые страшные в своей жестокости удары, нанесенные ее любимому городу. Уже в июле появляется знаменитая «Клятва»:
И та, что сегодня прощается с милым —
Пусть боль свою в силу она переплавит.
Мы детям клянемся, клянемся могилам,
Что нас покориться никто не заставит!
Характерно, что в военной лирике Ахматовой главенствует широкое «мы». «Мы сохраним тебя, русская речь», «мужество нас не покинет» — таких строк, свидетельствующих о новом мироощущении Ахматовой, у нее немало.
Жестокий дисгармоничный мир врывается в поэзию Ахматовой и диктует новые темы и новую поэтику: память истории и память культуры, судьба поколения, рассмотренная в исторической ретроспективе. Скрещиваются разновременные повествовательные планы: «чужое слово» уходит в глубины подтекста, история рассматривается посредством вечных мотивов мировой культуры — библейских и евангельских. Многозначительная недосказанность становится одним из основных художественных принципов позднего творчества Ахматовой. На нем строилась поэтика итогового произведения — «Поэмы без героя», в которой Ахматова прощалась с Петербургом своей юности и с тем временем, которое сделало ее поэтом.