-->

Учебник для 11 класса

Литература

       

Дюжина ножей в спину революции
(краткое содержание)

«Может быть, прочтя заглавие этой книги, какой-нибудь сердобольный читатель, не разобрав дела, сразу и раскудахчется, как курица: “Ах, ах! Какой бессердечный, жестоковыйный молодой человек — этот Аркадий Аверченко!!

Взял да и воткнул в спину революции ножик, да и не один, а целых двенадцать!”

Поступок — что и говорить — жестокий, но давайте любовно и вдумчиво разберемся в нем.

Прежде всего, спросим себя, положив руку на сердце:

— Да есть ли у нас сейчас революция?..

Разве та гниль, глупость, дрянь, копоть и мрак, что происходит сейчас,— разве это революция?

Революция — сверкающая прекрасная молния, революция — божественно красивое лицо, озаренное гневом Рока, революция — ослепительно яркая ракета, взлетевшая радугой среди сырого мрака!..

Похоже на эти сверкающие образы то, что сейчас происходит?.. Скажу в защиту революции более того — рождение революции прекрасно, как появление на свет ребенка, его первая бессмысленная улыбка, его первые невнятные слова, трогательно умилительные, когда они произносятся с трудом лепечущим, неуверенным в себе розовым язычком...

Но когда ребенку уже четвертый год, а он торчит в той же колыбельке, когда он четвертый год сосет свою всунутую с самого начала в рот ножку, превратившуюся уже в лапу довольно порядочного размера, когда он четвертый год лепечет те же невнятные, невразумительные слова, вроде: “совнархоз”, “уезе-мельком”, “совбур” и “реввоенком” — так это уже не умилительный, ласкающий глаз младенец, а, простите меня, довольно порядочный детина, впавший в тихий идиотизм.

Очень часто, впрочем, этот тихий идиотизм переходит в буйный, и тогда с детиной никакого сладу нет!»

«Не будем обманывать и себя и других; революция уже кончилась, и кончилась она давно!

Начало ее — светлое, очищающее пламя, средина — зловонный дым и копоть, конец — холодные обгорелые головешки.

Разве мы сейчас не бродим среди давно потухших головешек — без крова и пищи, с глухой досадой и пустотой в душе.

Нужна была России революция?

Конечно, нужна.

Что такое революция? Это — переворот и избавление.

Но когда избавитель перевернуть — перевернул, избавить — избавил, а потом и сам так плотно уселся на ваш загорбок, что снова и еще хуже задыхаетесь вы в предсмертной тоске и судороге голода и собачьего существования, когда и конца-краю не видно этому сиденью на вашем загорбке, то тогда черт с ним и с избавителем этим!

Я сам, да, думаю, и вы тоже, если вы не дураки, — готовы ему не только дюжину, а даже целый гросс “ножей в спину”».

Фокус великого кино

Автор предлагает читателям помечтать, вспоминает о кинематографе. Как известно, пленку всегда можно пустить обратно. Но как было бы хорошо, если бы реальными событиями, случившимися в жизни, можно было управлять точно так же. «Ах, если бы наша жизнь была похожа на послушную кинематографическую ленту!.. Повернул ручку назад — и пошло-поехало...» «Шуршит лента, разматываясь в обратную сторону.

Вот сентябрь позапрошлого года. Я сажусь в вагон, поезд дает задний ход и мчится в Петербург.

В Петербурге чудеса: с Невского уходят, забирая свои товары, — селедочницы, огуречницы, яблочницы и невоюющие солдаты, торгующие папиросами... Большевистские декреты, как шелуха, облетают со стен, и снова стены домов чисты и нарядны. Вот во весь опор примчался на автомобиле задним ходом Александр Федорович Керенский». «Въехал он в Зимний дворец, а там, глядишь, все новое и новое мелькание ленты: Ленин и Троцкий с компанией вышли, пятясь, из особняка Кшесинской, поехали задом наперед на вокзал, сели в распломбированный вагон, тут же его запломбировали и — укатила вся компания задним ходом в Германию.

А вот совсем приятное зрелище: Керенский задом наперед вылетает из Зимнего дворца — давно пора, — вскакивает на стол и напыщенно говорит рабочим: “Товарищи! Если я вас покину — вы можете убить меня своими руками! До самой смерти я с вами” ».

Писатель вспоминает о событиях недавнего прошлого, говорит, как было бы «полезно пустить ленту в обратную сторону!».

Быстро промелькнула Февральская революция. «Забавно видеть, как пулеметные пули вылетали из тел лежащих людей, как влетали они обратно в дуло пулеметов, как вскакивали мертвые и бежали задом наперед, размахивая руками».

«Вылетел из царского дворца Распутин и покатил к себе в Тюмень. Лента-то ведь обратная».

«А вот и ужасная война тает, как кусок снега на раскаленной плите; мертвые встают из земли и мирно уносятся на носилках обратно в свои части. Мобилизация быстро превращается в демобилизацию, и вот уже Вильгельм Гогенцоллерн стоит на балконе перед своим народом, но его ужасные слова, слова па-ука-кровопийцы об объявлении войны, не вылетают из уст, а, наоборот, глотает он их, ловя губами в воздухе. Ах, чтоб ты ими подавился!..» «Быстро мелькают поочередно четвертая дума, третья, вторая, первая, и вот уже на экране четко вырисовываются жуткие подробности октябрьских погромов.

Но, однако, тут это не страшно. Громилы выдергивают свои ножи из груди убитых, те шевелятся, встают и убегают, летающий в воздухе пух аккуратно сам слетается в еврейские перины, и все принимает прежний вид.

А что это за ликующая толпа, что за тысячи шапок, летящих кверху, что это за счастливые лица, по которым текут слезы умиления?!

Почему незнакомые люди целуются, черт возьми!

Ах, это Манифест 17 октября, данный Николаем II свободной России...

Да ведь это, кажется, был самый счастливый момент во всей нашей жизни!»

Писатель сетует на то, что, к сожалению, невозможно повернуть время вспять. А значит, все трагические события уже не изменишь. И остается только сожалеть о собственной судьбе и о судьбе своих соотечественников .

Поэма о голодном человеке

Писатель говорит, насколько жалеет, что мама в свое время не отдала его в композиторы. Это связано с тем, что ему очень трудно выразить словами то, о чем он собирается рассказать. Мир звуков был бы более подходящим. Наступает вечер. Голодное и «одичавшее население» расползается «по угрюмым берлогам коротать еще одну из тысячи и одной голодной ночи, когда все стихнет, кроме комиссарских автомобилей, бодро шныряющих, проворно, как острое шило, вонзающихся в темные безглазые русла улиц». В одной из квартир собираются люди. Здесь неуютно, темно, холодно. Окно разбито, дует. Но нет ни сил, ни желания приводить дом в порядок.

Люди рассказывают друг другу об изумительно вкусных яствах, которые еще совсем недавно были чем-то само собой разумеющимся. Вот рассказывает один из присутствующих: «Пять лет тому назад — как сейчас помню — заказал я у “Альбера” навагу фрит и бифштекс по-гамбургски. Наваги было 4 штуки, — крупная, зажаренная в сухариках, на масле, господа! Понимаете, на сливочном масле, господа. На масле! С одной стороны лежал пышный ворох поджаренной на фритюре петрушки, с другой — половина лимона. Знаете, этакий лимон ярко-желтого цвета и в разрезе посветлее, кисленький такой разрез... Только взять его в руку и подавить над рыбиной... Но я делал так: сначала брал вилку, кусочек хлебца (был черный, был белый, честное слово) и ловко отделял мясистые бока наваги от косточки...

— У наваги только одна косточка, посредине, треугольная, — перебил, еле дыша, сосед.

— Тсс! Не мешайте. Ну, ну?

— Отделив куски наваги, причем, знаете ли, кожица была поджарена, хрупкая этакая и вся в сухарях... в сухарях, — я наливал рюмку водки и только тогда выдавливал тонкую струю лимонного сока на кусок рыбы... И я сверху прикладывал немного петрушки — о, для аромата только, исключительно для аромата, — выпивал рюмку и сразу кусок этой рыбки — гам! А булка-то, знаете, мягкая, французская этакая, и ешь ее, ешь, пышную, с этой рыбкой. А четвертую рыбку я даже не доел, хе-хе!

— Не доели?!!

— Не смотрите на меня так, господа. Ведь впереди был бифштекс по-гамбургски — не забывайте этого. Знаете, что такое — по-гамбургски?»

Рассказы очень подробны. Все присутствующие с особым удовольствием смакуют «вкусные» подробности.

Немудрено, ведь в настоящем их окружает страшный, беспросветный голод. И поэтому остается лишь тешить себя воспоминаниями. Кто в этом виноват? Революция.

«Бешеный удар кулаком прервал сразу весь этот плывший над столом сладострастный шепот.

— Господа! Во что мы превратились — позор! Как мы низко пали! Вы! Разве вы мужчины? Вы сладострастные старики Карамазовы! Источая слюну, вы смакуете целыми ночами то, что у вас отняла кучка убийц и мерзавцев! У нас отнято то, на что самый последний человек имеет право — право еды, право набить желудок пищей по своему неприхотливому выбору — почему же вы терпите? Вы имеете в день хвост ржавой селедки и 2 лота хлеба, похожего на грязь, — вас таких много, сотни тысяч! Идите же все, все идите на улицу, высыпайте голодными отчаянными толпами, ползите, как миллионы саранчи, которая поезд останавливает своим количеством, идите, навалитесь на эту кучку творцов голода и смерти, перегрызите им горло, затопчите их в землю, и у вас будет хлеб, мясо и жареный картофель!!

— Да! Поджаренный в масле! Пахнущий! Ура! Пойдем! Затопчем! Перегрызем горло! Нас много! Ха-ха-ха! Я поймаю Троцкого, повалю его на землю и проткну пальцем глаз! Я буду моими истоптанными каблуками ходить по его лицу! Ножичком отрежу ему ухо и засуну ему в рот — пусть ест!!»

Голодные люди собираются бежать на улицу. Однако их сил хватает лишь на то, чтобы пробежать несколько шагов. Только самый сильный добежал до коридора. Другие упали здесь же, в комнате. И снова в их мечтах — удивительно вкусные блюда, которые занимают их помыслы.

«Тысяча первая голодная ночь уходила... Ковыляя, шествовало на смену тысяча первое голодное утро».

Трава, примятая сапогом

В этой миниатюре автор рассказывает о своем диалоге с восьмилетней девочкой. Малышка, как и взрослые, страдает от социальных катаклизмов. Но вместе с тем ребенок с присущим жизнелюбием продолжает радоваться жизни. С недетской серьезностью девочка рассказывает обо всем, с чем пришлось столкнуться ей и ее семье.

«Она <девочка> потерлась порозовевшей от ходьбы щечкой о шершавую материю моего пиджака и, глядя остановившимися глазами на невозмутимую гладь реки, спросила:

— Скажи, неужели Ватикан никак не реагирует на эксцессы большевиков?..

Я испуганно отодвинулся от нее и поглядел на этот розовый ротик с будто чуть-чуть припухшей верхней губкой, посмотрел на этот ротик, откуда только что спокойно вылетела эта чудовищная по своей деловитости фраза, и переспросил:

— Чего, чего?

Она повторила.

Я тихо обнял ее за плечи, поцеловал в голову и прошептал на ухо:

— Не надо, голубчик, об этом говорить, хорошо? Скажи лучше стихи, что обещала».

Автор пытается отвлечь девочку от тягостных серьезных разговоров, говорить только о том, что касается непосредственно ребенка. Однако это невозможно. Разве может девочка забыть о том, что болеет ее мама? Маму теперь уже не радуют веселье дочери и ее нехитрые развлечения. Малышка говорит о маме:

«— Ну, знаешь, маме не до того. Прихварывает все.

— Что ж с ней такое?

— Малокровие. Ты знаешь, она целый год при большевиках в Петербурге прожила. Вот и получила. Жиров не было, потом эти... азотистые вещества тоже в организм не... этого... не входили. Ну, одним словом, — коммунистический рай.

— Бедный ты ребенок, — уныло прошептал я, приглаживая ей волосы.

— Еще бы же не бедный. Когда бежали из Петербурга, я в вагоне кроватку куклиную потеряла, да медведь пищать перестал».

Девочка привыкла к выстрелам, различает орудия. «С противоположного берега дунуло ветерком, и стрельба сразу сделалась слышней.

— Вишь ты, как пулеметы работают, — сказал я, прислушиваясь.

— Что ты, братец,— какой же это пулемет? Пулемет чаще тарахтит. Знаешь, совсем как швейная машина щелкает. А это просто пачками стреляют. Вишь ты: очередями жарят».

Писатель с горечью сравнивает ребенка с зеленой молодой травкой. «По зеленой молодой травке ходят хамы в огромных тяжелых сапожищах, подбитых гвоздями. Пройдут по ней, примнут ее.

Прошли — полежал, полежал примятый, полу-раздавленный стебелек, пригрел его луч солнца, и опять он приподнялся и под теплым дыханием дружеского ветерка шелестит о своем, о малом, о вечном».

Черты из жизни рабочего Пантелея Грымзина

В этой миниатюре писатель говорит, как «ровно десять лет тому назад рабочий Пантелей Грымзин получил от своего подлого, гнусного хозяина-крово-пийцы поденную плату за 9 часов работы — всего два с полтиной!!!

— Ну, что я с этой дрянью сделаю?.. — горько подумал Пантелей, разглядывая на ладони два серебряных рубля и полтину медью... — И жрать хочется, и выпить охота, и подметки к сапогам нужно подбросить, старые — одна, вишь, дыра... Эх ты, жизнь наша распрокаторжная!!»

Пантелей пошел к знакомому сапожнику. Тот взял за пару подметок полтора рубля. Пантелей был очень раздосадован, но деваться было некуда. У него остался только рупь-целковый.

«Пошел и купил на целковый этот полфунта ветчины, коробочку шпрот, булку французскую, полбутылки водки, бутылку пива и десяток папирос — так разошелся, что от всех капиталов только четыре копейки и осталось. И когда уселся бедняга Пантелей за свой убогий ужин — так ему тяжко сделалось, так обидно, что чуть не заплакал.

— За что же, за что?.. — шептали его дрожащие губы. — Почему богачи и эксплуататоры пьют шампанское, ликеры, едят рябчиков и ананасы, а я, кроме простой очищенной, да консервов, да ветчины — света Божьего не вижу... О, если бы только мы, рабочий класс, завоевали себе свободу!.. То-то бы мы пожили по-человечески!»

И вот настал 1920 год. Рабочий Пантелей Грым-зин «получил свою поденную плату за вторник: всего 2700 рублей». Пошел он к сапожнику. И тот взял за работу две тысячи триста рублей. Осталось у Пантелея всего четыре сторублевки.

«Купил фунт полубелого хлеба, бутылку ситро, осталось 14 целковых. Приценился к десятку папирос, плюнул и отошел.

Дома нарезал хлеба, откупорил ситро, уселся за стол ужинать... и так горько ему сделалось, что чуть не заплакал.

— Почему же, — шептали его дрожащие губы, — почему богачам все, а нам ничего... Почему богач ест нежную розовую ветчину, объедается шпротами и белыми булками, заливает себе горло настоящей водкой, пенистым пивом, курит папиросы, а я, как пес какой, должен жевать черствый хлеб и тянуть тошнотворное пойло на сахарине!.. Почему одним все, другим — ничего?..

Эх, Пантелей, Пантелей... Здорового ты дурака свалял, братец ты мой!»

Усадьба и городская квартира

В этой миниатюре писатель вспоминает о дореволюционной России и говорит: «Когда я начинаю думать о старой, канувшей в вечность России, то меня больше всего умиляет одна вещь: до чего это была богатая, изобильная, роскошная страна, если последних три года повального, всеобщего, равного, тайного и явного грабежа — все-таки не могут истощить всех накопленных старой Россией богатств.

Только теперь начинаешь удивляться и разводить руками:

— Да что ж это за хозяин такой был, у которого даже после смерти его — сколько ни тащат, все растащить не могут...

Большевики считали все это “награбленным” и даже клич такой во главу угла поставили:

— Грабь награбленное.

Ой, не награбленное это было. Потому что все, что награблено, никогда впрок не идет: тут же на месте пропивается, проигрывается в карты, раздаривается дамам сердца грабителей — “марухам” и “шмарам”.

А старая Россия не грабила; она накапливала».

Писатель говорит о помещичьих усадьбах старой России. Были удивительно красивые и уютные дома. Радушные хозяева всегда приветливо встречали гостей, щедро их угощали. «Все стояло на своем месте, и во всем был так необходимый простому русскому сердцу уют». Теперь все изменилось. Теперешнюю Россию писатель сравнивает с квартирой, которую в спешном порядке покинули прежние жильцы. В квартире неуютно. Голые стены, выбитые окна. Здесь грязно, и никому дела нет до того, что творится вокруг. «Новая власть* не интересуется ничем — не нужны ей ни уют, ни красота, ни комфорт. «Переехали — даже комнат не подмели...

На окнах появились десятки опорожненных бутылок, огрызков засохшей колбасы, в угол поставили утащенный откуда-то роскошный шелковый диван с ободранным боком и около него примостили опрокинутый пивной бочонок, в виде ночного столика.

На стене на огромных крюках — ружья, в углу обрывок израсходованной пулеметной ленты и старые полуистлевшие обмотки.

Сор на полу так и не подметают, и нога все время наталкивается то на пустую консервную коробку, то на расплющенную голову селедки...

Приходит новый хозяин. В мокрой, пахнущей кислым шинели, отяжелевший от спирта-сырца, валится прямо на диван». «Так и живут. Зайдет этакий в квартиру, наследит сапогами, плюнет, бросит окурок, размажет для собственного развлечения на стене клопа и пойдет по своим делам: расстреливать контрреволюционера и пить спирт-сырец. Неприютно живет, по-собачьему. Таков новый хозяин новой России».

Хлебушко

«У главного подъезда монументального здания было большое скопление карет и автомобилей». Вдруг появилась «худая деревенская баба в штопаных лаптях и белом платке, низко надвинутом на загорелый лоб».

Она робко подошла к швейцару, который презрительно спросил, что ей нужно. Женщина спросила, что здесь собрались за господа. Швейцар ответил, что здесь проходит «Междусоюзная конференция дружественных держав по вопросам мировой политики».

Швейцар спросил бабу, кто она такая. И она ответила: «Россия я, благодетель, Россеюшка. Мне бы тут за колонкой постоять да хоть одним глазком поглядеть: каки-таки бывают конференции. Может, и на меня, сироту, кто-нибудь глазком зиркнет да обратит свое такое внимание».

Деревенская баба смотрела на всех с испугом и надеждой.

Английский дипломат встал, спросил дипломата французского: «Вы не знаете, что это там за оборванная баба около швейцара в вестибюле стоит?»

Французский дипломат ответил, что это Россия. Англичанин рассердился:

«— Ох уж эти мне бедные родственники! И чего ходит, спрашивается? Сказано ведь: будет время — разберем и ее дело. Стоит с узелком в руке и всем кланяется... По-моему, это шокинг.

— Да... Воображаю, что у нее там в узле... Наверное, полкаравая деревенского хлеба, и больше ничего».

Когда англичанин узнал, что у деревенской бабы есть хлеб, то задумался: «Гм... да. А впрочем, надо бы с ней поговорить, расспросить ее. Все-таки мы должны быть деликатными. Она нам в войну здорово помогла. Я — сейчас!»

И англичанин вышел, вернулся через несколько минут. Француз заметил у него на подбородке крошки. Он воспользовался доверчивостью деревенской бабы, обманом отобрал у нее хлеб.

«Увязывая свой похудевший узелок, баба тут же быстро и благодарно крестилась и шептала швейцару:

— Ну, слава Богу... Сам-то обещал спомочь. Теперь, поди, недолго и ждать.

И побрела восвояси, сгорбившись и тяжко ступая усталыми ногами в стоптанных лапотках».

Осколки разбитого вдребезги

В этой миниатюре писатель говорит о том, что перед закатом у ротонды севастопольского Приморского бульвара встречаются двое. Один когда-то был сенатором, «на всех торжествах появлялся в шитом золотом мундире и белых панталонах; был богат, щедр, со связями. Теперь на артиллерийском складе поденно разгружает и сортирует снаряды». Другой «был директором огромного металлургического завода, считавшегося первым на Выборгской стороне. Теперь он — приказчик комиссионного магазина и в последнее время приобрел даже некоторую опытность в оценке поношенных дамских капотов и плюшевых детских медведей, приносимых на комиссию». Когда эти двое встречаются, то начинают вспоминать все, что касается прошлой жизни, — и театральные постановки, и посещение ресторанов, и чтение газет и журналов, а также многое, многое другое.

Старики сетуют, подразумевая большевиков: «Чем им мешало все это...»

Вдруг «подходит билетер с книжечкой билетов и девица с огромным денежным ящиком.

— Возьмите билеты, господа...

— Мы... это... нам не надо. Почем билеты?

— По пятьсот...

— Только за то, чтобы посидеть на бульваре?! Пятьсот?..

— Помилуйте, у нас музыка...»

Грустные старики уходят. Незаметно они снова погружаются в свои воспоминания, столь же прекрасные, какой была их родная страна совсем недавно. Но все изменилось из-за большевиков.

И писатель с горечью вопрошает: «За что они Россию так?..»

Восприятие революции А. Аверченко

Аверченко создал «Дюжину ножей в спину революции» в эмиграции. Известно, что эту книгу похвалил даже Ленин. Вождь мирового пролетариата назвал ее «талантливой книжкой озлобленного белогвардейца». На самом деле произведение Аверченко заставляет задуматься о том, что сделала революция с великой страной. С писателем невозможно не согласиться. В его словах нет ни капли озлобленности, а есть только горькое сожаление о судьбе родной страны. Удивителен язык Аверченко. Он использует сатиру, чтобы наиболее ярко подчеркнуть всю абсурдность и чудовищность революции.

Интерес к этому произведению обусловлен тем, что люди всегда хотят знать историю своей страны. Еще совсем недавно революция воспринималась как великое благо. Только в конце XX века стали понимать, что революция принесла больше отрицательного, чем положительного.

Рейтинг@Mail.ru

Содержание